ЛЮДИ  И  ПЧЕЛЫ

  

Тихое,  мелодичное  жужжание  все  лето не умолкает в углу лаборатории.Здесь, торцом приставленный к подоконнику, стоит плоский стеклянный улей, в котором  живет  небольшая семья пчел. Ее поселяют сюда весной, перед тем как зацветают  сады,  и  пчелы  скоро  осваиваются  со  своей  новой, прозрачной обителью.

     Широкий  стеклянный  коридорчик,  соединяющий  гнездо  с внешним миром, позволяет  видеть, как крылатое население улейка с утра до вечера снует взад и  вперед  по  дороге  между своим жильем и прорезью в раме окна. С дощечки, прибитой  снаружи, под окном, одна за другой ежеминутно поднимаются в воздух пчелы.  Жужжа,  набирают  они  высоту  и  исчезают среди деревьев. Навстречу летят  другие.  Они  грузно  опускаются на ту же дощечку, не останавливаясь, бегут  к  узкой  щели  летка,  в коридорчик, в гнездо и теряются здесь среди тысяч  неразличимо  похожих  друг  на друга существ, копошащихся на ячеистой плоскости сотов.

 

 

     Чем  ближе  к центру сотов, тем реже просвечивает геометрически строгое плетение   ячеек   из-под   массы   бегущих   и   неподвижных,  ползающих  и переминающихся  на  месте  пчел. Трудно описать это незатихающее и на первый взгляд совершенно хаотическое движение на застывшем восковом узоре.

     Одни  пчелы  вползают  в  пустые ячейки, скрываясь в них почти целиком, другие   медленно,   как   сонные,   бродят   по   сотам,   третьи,  пятясь, выкарабкиваются  из  ячеек,  на дне которых белыми колечками лежат крохотные личинки,  четвертые, юркие и подвижные, скользят мимо всех так быстро, будто им некогда.

     По  краю  сотов,  лениво  расталкивая  население гнезда, ползет толстый трутень.  Матка  торжественно  ходит,  волоча  длинное  свое брюшко, и пчелы расступаются, давая ей дорогу.

     Вот  пчела,  вернувшись  домой  со  вспухшими на задних ножках цветными комочками  цветочной  пыльцы, поднимается на соты; перебегая от одной ячейки к  другой,  она  отыскивает  свободную и ловко, одним движением сбрасывает в нее  принесенный  корм.  Следом  сюда  же  подходит  другая, вся в цветочной пыльце,  и,  уцепившись  ножками за края ячейки, начинает головой трамбовать корм.

     Выбиваясь  из  сил,  тащит  из  глубины  гнезда труп осы пчела-санитар. Пройдя  за  черту  летка,  она,  не  выпуская  ноши,  поднимается в воздух и отлетает  прочь. Вот другие пчелы - уборщицы - веерами крыльев подметают дно улья, которое безукоризненно чисто и блестит, как натертое.

     Неподалеку   от   летка  одна  только  что  прилетевшая  пчела-сборщица передает  другой  принесенный  нектар.  Если  проследить за сборщицей, можно видеть,  как  она  убегает  на  соты  и  здесь, в самой гуще пчелиной толпы, начинает кружиться, расправляя и складывая свои прозрачные крылья.

     Еле  слышный  шорох  тысяч  насекомых  под  стеклом  прерывается  вдруг визгливой,  ноющей  нотой,  которая  уже  через мгновение замирает, сменяясь по-прежнему  ровным  гулом.  Это  пчелы,  вентилирующие  гнездо.  Они стоят, вытянув  членистые  ножки  и  слегка  приподняв  конец  брюшка. Четыре крыла каждой пчелы-вентилятор-щицы трепещут так быстро, что они совсем невидимы.

     В  каждом  уголке  гнезда  жизнь  кипит,  но  суматоха  на  сотах, если терпеливо  присмотреться  к  ней,  перестает казаться беспорядочной. В конце концов  становится  понятно,  что  тысячи  четырехкрылых  насекомых  в  этом скопище связаны какими-то взаимными отношениями.

     Под  прозрачными  стенками  стеклянного  улья открываются многие важные подробности  общежития  пчел.  Правда, здесь, на одном-единственном соте, их можно  наблюдать  сравнительно  немного.  В  обычном улье сотов может быть и полтора, и два десятка, и больше.

     Но  как  живут  в  своих  гнездах  эти  создания,  с  незапамятных  пор занимающие человека?

     В  разные  времена ответ на такой вопрос оказывается неодинаковым: люди не  только  рабовладельческой  я  феодальной,  но  и буржуазной эпохи всегда видели в жизни пчел отражение уклада их собственной жизни.

     Так было не только в прошлом. Сочинения  некоторых современных пчеловодов утверждают, например, будто согласованной  жизнью  улья руководит "тайный комитет пчел", некое невидимое "правление  ульевой  компании". Известный среди пчеловодов США специалист А. Латгам  совершенно  серьезно объявил, что жизнью улья управляют "контрольные пчелы"  (очевидно,  что-то  вроде держателей контрольных пакетов акций), "не очень  молодые  и  не очень старые, в расцвете сил. И вероятнее всего, очень небольшое число их".

     А  некий  Ф.  Троллоп-Белью  обнародовал труд, в котором говорится, что жизнью  в  улье  руководят  всего три-четыре пчелы, которые сами физического участия  ни  в  каких  работах,  конечно, не принимают и ограничиваются лишь организацией  медовой  и  восковой  промышленности, координацией связи между различными группами пчел.

     Разве  только  комиссии  по расследованию антипчелиной деятельности нет еще в ульях проницательного мистера Троллопа!      Последние  издания известной "Рутовской" энциклопедии пчеловодства тоже внушают  читателям  мысль  о  том, что в каждом улье имеется чуть ли не свой пчелиный  Уолл-стрит,  командующий  и  пчелиным  "общественным  мнением",  и пчелиными "вкусами", и пчелиной "внутренней и внешней политикой".

     Конечно,   любой   современный   ученый  должен  знать  биологию  пчелы несравненно лучше, чем какой-нибудь доисторический охотник за медом.

     Теперь   в   распоряжении   ученого   богатые  библиотеки,  специальные институты  и  лаборатории, данные смежных наук, общих и частных, совершенная микроскопическая   техника,   средства  тончайшей  химической  и  физической аналитики.

     Однако  этого  еще  недостаточно,  чтоб  с  необходимой ясностью видеть природу и правильно ее понимать.

     Как  ни могучи ультрателескопы, сквозь которые можно наблюдать звездные миры   вселенной,   как  ни  совершенна  оптика,  применяемая  для  изучения микромиров  клеточных  частиц,  как  ни точны приемы высшего математического анализа,  с  помощью  которого познаются отдельные явления и закономерности, не  поддающиеся  непосредственному  наблюдению, - все это новейшее оснащение науки  само по себе не в силах уберечь от пороков мышление ученого, если его психология ограничена классовыми и сословными предрассудками.

     Не  случайно  поэтому  австрийский  зоолог Ф. Трегель в книге, вышедшей незадолго  до опубликования дарвиновского "Происхождения видов", простодушно признавался,  что в мире животных "удивленный наблюдатель везде видит точное отражение   всей   общественной,   промышленной,  художественной  научной  и политической жизни" людей.

     "У  нас  существует  какая-то  мания  снабжать  животных нашими формами правления", - удивляется Жирар в своих "Метаморфозах".

     "У  Дарвина  животное  царство  выступает  как гражданское общество", - повторял  К.  Маркс  в этом письме Ф. Энгельсу. И Энгельс, соглашаясь с ним, шутил.  Даже,  что  Дарвин  в своем учении, сам того не подозревая, изобразил пародию на современное ему буржуазное общество.

Что  ж  удивительного,  если  в  мире  пчел с их своеобразными законами жизни  наблюдатели  разных  времен  неизменно  находили  точное, до деталей, отражение породившего и окружающего их самих общественного устройства?.. Известно,  например,  что  древние  египтяне  видели  в пчелином гнезде государство  во  главе  с  пчелой-фараоном,  который в окружении свиты слуг, обвевающих  его опахалами усиков, наблюдает с высоты своего воскового трона, как караваны пчел-рабов складывают к его стопам сладкие дары.

     Вслед  за  египтянами  Платон  (IV  век  до  нашей эры) и после него (в "Истории  животных") Аристотель находили в пчелином гнезде рабовладельческое общество, управляемое аристократами-трутнями.

     Римляне  подкрепили  взгляды  греков.  Плиний  в "Естественной истории" описывал,  "подобно  диадеме,  блестящее  пятнышко" на челе цезаря пчел, его блеск и осанку, грозный вид воинов окружающей его охраны.

     Целиком   посвященная   пчелам  четвертая  глава  агрономической  поэмы Вергилия  "Георгики"  тоже  утверждала,  что  в  семье пчел "царь смотрит за делом".

     Даже  через  полторы  тысячи  лет  пчелиная  семья  все  еще  считалась монархией.  Шекспир  в  "Генрихе IV" дает сочный пересказ тогдашних взглядов на уклад пчелиной семьи:

 

     ...У них есть царь и разные чины:

     Одни из них, как власти, правят дома.

     Другие - вне торгуют, как купцы

     Иные же, вооружатся жалом,

     Как воины, выходят на грабеж,

     Сбирают дань с атласных летних почек

     И, весело жужжа, идут домой,

     К. шатру царя, с награбленной добычей.

     На всех глядит, надсматривая, он,

     Долг своего величья выполняя:

     На плотников, что кровли золотые

     Возводят там, и на почетных граждан,

     Что месят мед; на тружеников бедных,

     Носильщиков, что складывают ношу

     Тяжелую к дверям его шатра;

     На строгий суд, что бледным палачам

     Передает ленивых, сонных трутней...

 

     Но  если  английские  писатели  XVI  века  рисовали  пчелиную  семью до  смешного  похожей на купеческую Англию елизаветинской эпохи, то в сочинениях французских   авторов   XVII   века   она  изображается  еще  основанной  на классически  феодальных  началах.  Теперь трудно без улыбки читать сочинение французского   писателя   Симона,   который,  описывая  "государство  пчел", рассказывал,   как  пчелы-привратники  -встречают  у  входа  в  город-гнездо усталых  пчел-путников,  издалека  прибывших  с  товарами, как перед роением пчелиный  король сигналом серебряной трубы оповещает подданных о предстоящем походе.  По  Симону,  в  стенах  одного улья могут жить и несколько королей, наглухо  отгораживающих  свои  вотчины  сотами.  "Если  же  один  из королей вознамерится,  -  писал  Симон,  -  добиться  суверенного господства во всем улье,  тогда  вспыхивает  ревность  между  королями  и  раскол и бунты среди подданных".

     Пчелиная  "монархия" очень долго просуществовала в головах пчеловодов и на  каждом  новом  этапе  истории выглядела как более или менее точная копия человеческой.

  

     Старейшее  русское  сочинение  о  пчелах  принадлежит  перу выдающегося деятеля  Ломоносовской  школы  -  П.  Рычкова. Это первый член-корреспондент Российской  академии  наук, экономист, путешественник, географ, литератор. В его   сочинении  семья  пчел  изображается  неким  подобием  империи  времен екатерининского  "просвещенного  абсолютизма".  А  в  конце XIX века один из русских  пчеловодов,  рисуя подсадку новой матки в улей, буквально списывает эту  сцену  из  отчетов "Полицейских ведомостей" о коронационных торжествах: "Матка   спокойно   и  с  каким-то  особым  достоинством  входит,  а  пчелы, выстроившиеся   шпалерами,   издают  сильный  звук,  подобный  клику  "ура", восторженно произносимому царю или царице народом..."

  

     Да  что  говорить  о  XIX  веке!  В  английской литературе семья пчел и сегодня  еще  изображается  монархией,  и,  конечно,  монархией  английского образца,  где "матка не обладает даже правами конституционного монарха", где это только "флаг на мачте".

     Вместе  с  тем представления об укладе пчелиной жизни, в разных странах по-разному  отражая  изменения  в  образе  жизни людей и в образе их мыслей, стали  уже  с  конца  XVIII,  а  особенно  к  началу  XX  века  претерпевать соответствующие перемены.

     "Царица,  - писал Л. Бюхнер в сочинении "Психическая жизнь животных", -  находится  под  присмотром  и  в  зависимости от работниц... Она не обладает личной  неприкосновенностью  и  -престолом  и  жизнью отвечает за правильное исполнение своих царственных обязанностей".

     Идя  еще  дальше, Л. Фигье в книге "Жизнь насекомых" заявил: "По нашему мнению,  пчелы  составляют настоящую республику, а пчелу-матку несправедливо называют   царицей,   в   сущности,   она   только   президент   республики. Вице-президентами  могут  быть  названы свищевые матки, призываемые народным собранием  к  исполнению  обязанностей царицы в случае ее смерти или гибели. "В  природе нет короля", - сказал Добан-тон в Ботаническом саду, и аудитория покрыла эти слова громом аплодисментов и "браво"...

     Эти  первые  "подкопы  против пчелиной монархии" и рассказы о "пчелином народовластии"  были  восприняты  некоторыми  "исследователями"  как опасная крамола и непозволительная вольность смутьянов.

     "Прежнее  знаменитое  пчеловождение  невозможно  стало с тех пор, как у пчел  начали открывать конституции, парламенты, своды "законов", - негодовал литовский  помещик  П.  Микялен - Микаловский  в книге "Пчела". И не один он в испуге   перед   тенями  отражений  требовал  сочинения  "вольтерьянствующих писателей"  о пчелах "запирать подальше в шкаф": "Ведь мы все люди семейные, имеем  детей и слуг... Недосмотри, они бог весть чему научатся от этих умниц пчел..."  Заодно с провинциальным монархистом горько сетовал по поводу того, что  в  жизни  пчел пытаются усмотреть "осуществленный идеал коллективизма", известный  натуралист  Г.  Бонье,  опубликовавший  даже доклад на эту тему в "Международном социологическом обозрении".

     Нет  необходимости  пересказывать здесь содержание множества сочинений, в    которых    вопрос    об   "усовершенствовании"   буржуазного   общества рассматривается,  исходя  из  "опыта  пчел".  Напечатанная  в Москве в конце XVIII  века  книга  И.  Локцения  (перевод  с латинского) "Общежитие пчел, с государством  гражданским  сравненное,  или  выведенный из самой натуры пчел подлинный  и  изрядный  образец  гражданской  жизни" с возмущением говорит о неопрятности  человеческого  жилья, о грязи в городах и сельских местностях, советуя  учиться  у  пчел...  санитарной организации общежития. А изданная в Париже  в  конце  XIX  века  книга первой переводчицы Дарвина на французский язык   госпожи   К.   Ройе   ("пламенный   французский   синий  чулок",  как характеризовали  ее  литераторы  прошлого  века)  утверждала,  что  все беды человеческие  происходят  по  вине мужчин, и рисовала картину чисто женского государства, устроенного полностью по образу и подобию пчелиного общества.

     Наряду  с  этими  забавными  литературными анекдотами в таких серьезных произведениях  русских  авторов, как статья Д. Писарева "Пчелы" или "История улья   с   лубочной  крышкой"  Л.  Толстого,  с  разных  позиций  отражавших мировоззрение  авторов, пример пчел был использован для острого разоблачения уродств   монархического   строя   и  общества,  обманутого  и  ограбленного "трутнями".  Не  случайно  статья  Писарева была жестоко исковеркана царской цензурой, а сказка Толстого увидела свет без урезок только в наше время.

  

     Но  статья  Писарева  и сказка Толстого были назидательными поучениями, политическими   памфлетами.   Что   же   касается   чисто  пчеловодческих  и пчеловодческих  сочинений,  то  авторы  их в массе продолжали истолковывать уклад  пчелиной  жизни,  старательно избегая сопоставлений, неприемлемых для господствующих классов буржуазного общества.

     Нужно   ли   говорить   об   объективном   смысле   и   назначении  той социологизации  биологических  явлений,  какую  мы находим в истории науки о пчелах?

 

   Метерлинк,  стоя перед ульем в почтительном изумлении и переводя взгляд с  пчел на людей, мысленно сравнивая с пчельником человеческий мир, приходил в  смятение  и  вспоминал  Робинзона,  увидевшего  след человеческой ноги на песке: "Здесь кто-то уже был до нас..."

 

   Он  определенно  клонил  речь  к тому, что, по его мнению, люди дошли в своем общественном   развитии   только   до  рубежа,  уже  когда-то  давно оставленного пчелами. Человечеству надо-де пройти еще большой, долгий путь, пока  оно поднимется в устройстве общественной жизни до уровня пчел, - вот о чем говорит между строчек произведение Метерлинка. В  таком  иносказательном, замысловатом облачении не сразу распознается старая-престарая  знакомая:  мы не раз встречались с ней в книгах философов, пытающихся  доказать,  что  слепые природные инстинкты умнее, мудрее разума, сознания. Современные авторы пишут об этом менее туманно. Заключая  рассказ об  основах  биологии  пчелиной  семьи  и ее высокой организованности,   автор  одной широко  известной  в  Англии  книги  уныло отмечает,  что  создания,  лишенные  дара мысли,  смогли  все  же,  и  не в частностях,  а в основе, устроить свою жизнь горазд умнее, чем люди хотя бы в той же Англии.

     Прежде  чем  человек  научился  думать,  пчелы  настолько наладили свои дела, что не нуждаются в разуме, утверждает эта книга. Пропаганда  отречения  от  разума  ненова.  Неновы и попытки изобразить "мудрую  жизнь  пчел" примером и призывом для людей. Эти попытки, получившие распространение в последние годы, тоже имеют свою историю.

    В  1705  году,  на  заре капиталистической эпохи, писатель Б. Мандевиль (Маркс  неоднократно  упоминает  его  сочинения  в "Капитале") в философской "Басне  о  пчелах"  доказывал, что ульи могут процветать только тогда, когда каждая пчела соблюдает узколичный интерес. Мандевиль  широко обобщал это свое заключение и, перенося его на людей, делал весьма далеко идущие выводы.

    

         В  то  же  время  существует немало сочинений, авторы которых воспевают пчел   как   самую   большую   "живую  философию  мира"  и  утверждают,  что "современный  человек,  как  и люди прошлого, находит нечто обнадеживающее в солидарности улья".

     Посмотрим, что это за надежды. Придет  время,  нашептывает  одна  из  таких книг, когда мудрецы "дадут народам  новые  законы,  списанные  с  законов пчелиной жизни, и золотой век расцветет на земле".